Эдуард Асадов

стихи

 Эдуа́рд Арка́дьевич (Арташе́зович) Аса́дов — русский советский поэт, прозаик.

   Родился в городе Мерв Туркестанской АССР в армянской семье[2]. Родители работали учителями. Отец (р. 1898) во время Гражданской войны воевал с дашнаками на Кавказе. После смерти отца в 1929 году переехал с матерью в Свердловск, где жил его дед Иван (Ованес) Калустович Курдов.

   В восьмилетнем возрасте написал своё первое стихотворение. Вступил в пионеры, затем был принят в комсомол. С 1939 года жил в Москве. Учился в 38-й московской школе, которую закончил в 1941 году. Через неделю после выпускного вечера началась Великая Отечественная война. Асадов ушёл добровольцем на фронт, был наводчиком миномёта, потом командиром батареи «Катюш» на Северо-Кавказском и 4-м Украинском фронтах.

   В ночь с 3 на 4 мая 1944 года в боях за Севастополь под Бельбеком получил тяжелейшее ранение осколком мины в лицо. Теряя сознание, он довёл грузовой автомобиль с боеприпасами до артиллерийской батареи. После продолжительного лечения в госпиталях врачи не смогли сохранить ему глаза, и с того времени Асадов был вынужден до конца жизни носить чёрную полумаску на лице.

   В 1946 году поступил в Литературный институт им. А. М. Горького, который с отличием окончил в 1951 году. В том же году опубликовал первый сборник стихов «Светлая дорога» и был принят в члены КПСС и в Союз писателей.

   Асадов стал популярен с начала 1960-х годов. Его книги, выходившие 100-тысячными тиражами, моментально исчезали с прилавков книжных магазинов. Литературные вечера поэта, организованные по линии Бюро пропаганды Союза писателей СССР, Москонцерта и различных филармоний, на протяжении почти 40 лет проходили с неизменным аншлагом в крупнейших концертных залах страны, вмещавших до 3000 человек. Их постоянной участницей была супруга поэта — актриса, мастер художественного слова Галина Разумовская.

   В последние годы жил и работал в писательском посёлке ДНТ Красновидово. Умер 21 апреля 2004 года в Одинцово. Похоронен в Москве на Кунцевском кладбище. Своё сердце Эдуард Асадов завещал захоронить на Сапун-горе в Севастополе, однако, по свидетельствам работников музея на Сапун-горе, родственники были против, поэтому завещание поэта выполнено не было.

Строфы века

   В чем был секрет его успеха? Он писал простым, доходчивым языком, без формальных изощренностей, без перегруженности культурными ассоциациями... В самых банальных житейских ситуациях, которые, казалось бы, не заслуживали внимания искусства, Асадов отыскивал самые болевые точки и участливо отзывался на эту боль.

   В 1964 году я навещал Михаила Светлова в больнице, где он лежал с неутешительным диагнозом, но по своему обыкновению шутил даже в такой невеселой ситуации:

– Рак у меня уже есть, но где же пиво?

Выждав, когда мы остались одни, он сказал:

– Ты можешь сделать мне одолжение? Сегодня пришла стайка чудных молоденьких медсестер с цветами, и они попросили помочь им до-

стать десяток книг стихов. Но вовсе не моих, а Эдуарда Асадова. Они, оказывается, сейчас страшный дефицит. Ты не попробуешь найти несколько его книг?

   Он сказал это без тени зависти к Асадову, хотя с некоторой грустцой. Мне удалось помочь Михаилу Аркадьевичу, но не без усилий. Вот какая у Асадова была популярность! В массовости он обошел не только автора «Гренады», но, пожалуй, и нас, шестидесятников. Его читали даже те, кто раньше и в стихи не заглядывал, если, конечно, их не задавали в школе.

   В чем был секрет его успеха? Он писал простым, доходчивым языком, без формальных изощренностей, без перегруженности культурными ассоциациями. Его стихи, при всей их дидактической лубочности, задевали чувства простодушных читателей, а особенно одиноких девушек, оставивших родителей в деревнях и провинциальных городках и на каждом шагу убеждавшихся, что не только Москва слезам не верит, но и любой мало-мальски индустриализированный город. В самых банальных житейских ситуациях, которые, казалось бы, не заслуживали внимания искусства, Асадов отыскивал самые болевые точки и участливо отзывался на эту боль.

   К сожалению, ему не всегда удавалось преодолевать банальность художественностью, находить свежие, незаемные слова. Возьмем, к примеру, одно из его самых-самых переписываемых стихотворений – «Ночь» (1961).

«Как только разжались объятья, Девчонка вскочила с травы, Смущенно поправила платье И встала под сенью листвы. / Чуть брезжил предутренний свет, Девчонка губу закусила, Потом еле слышно спросила: – Ты муж мне теперь или нет? / Весь лес в напряжении ждал, Застыли ромашка и мята, Но парень в ответ промолчал И только вздохнул виновато… / Видать, не поверил сейчас Он чистым лучам ее глаз. Ну чем ей, наивной, помочь В такую вот горькую ночь?! / Эх, знать бы ей, чуять душой, Что в гордости, может, и сила, Что строгость еще ни одной Девчонке не повредила. / И может, всё вышло не так бы, Случись эта ночь после свадьбы».

Всё тут просто, как в комиксе, и страдальческая реплика девушки будто вписана в маленькое облачко возле ее губ. А последние строчки «И может, всё вышло не так бы, Случись эта ночь после свадьбы» печаталась даже заглавными буквами. Почему же над этим простеньким до схематичности стихотворением ревмя ревели девчата? Да потому, что Асадов неравнодушно заметил вопиющую типичность подстерегающей их беды и по-отцовски предостерег от легковерности, пожалел, сказал слово поддержки.

   Кто-то высокомерно назвал Асадова поэтом «пэтэушников и лимиты», но разве это не люди? И для них его стихи были неожиданно найденной спасительной теплотой, подсказкой, как преодолеть одиночество, как сделать карьеру, но и совесть сохранить, кому можно верить в любви, а кому нет. Раньше в молодежных общежитиях гуляли рукописные тетрадочки самосоставленных крошечных антологий, где главенствовали стихи Асадова, наряду с песнями из кинофильмов. Кстати, до сих пор его книги раскупаются, и не только в России. Я видел их на прилавке в Берлине рядом с рестораном «Пастернак». Значит, они кому-то по-прежнему помогают жить.

   Да, Асадов шел за читателем, но не учил ничему недоброму, и ничего плохого не было в том, что над его стихами растроганно плакали. Не он виноват, что молодые люди спивались, завязывали на головах целлофановые пакеты, чтобы надышаться клеем «Момент», убивали друг друга или самих себя. Напротив, я уверен, он удержал многих от пессимизма, от подлостей или даже от самоубийства. «Шантаж сентиментальностью» – презрительный французский оборот – к Асадову не относится, потому что он не был циником, а недостаточно тонкий вкус – это другая и очень распространенная болезнь. Ей подвержен и я сам, потому что хотел бы писать сразу для всех, а тогда невольно становишься банальным, ведь многие люди, увы, нуждаются в том, чтобы им напоминали именно избитые истины. Но нередко такое старательное учительство в расчете на массы выходит за рамки искусства.

Эдуард рос в семье учителей. После смерти отца вместе с матерью переехал из Средней Азии в Свердловск, где жил его дед Иван (Ованес) Калустович Курдов, в юности бывший секретарем Н.Г. Чернышевского. Дед много рассказывал о каменной несгибаемости этого человека, ставшего для внука учителем стойкости. Рассказы деда пригодились Эдику, когда в 1941 году сразу после школы он ушел добровольцем на фронт и стал «огневиком» в артминометном дивизионе: сначала наводчиком, потом и командиром орудия, а после краткосрочных курсов командиром батареи «Катюш». Воевал на Волховском, затем на 4-м Украинском фронте. В 1944 году под Севастополем получил осколочное ранение в лицо, но, еле разбирая дорогу и временами теряя сознание от потери крови, все-таки довел грузовик со снарядами до артиллерийских позиций. После этого ему уже не смогли спасти глаза, и он, как сам написал в поэме «Снова в строй», провалился навсегда «в черную бархатную тьму».

   Впервые я увидел его после войны на спектакле по пьесе Андрея Глобы о Пушкине, которого блистательно играл Всеволод Якут. Эта игра завораживала. А в зале меня поразил молодой человек с черной полумаской на лице, полностью закрывающей глаза, чьим поводырем была благородной внешности девушка. Я никогда прежде не видел слепого человека в театре. Не знал, кто это, но оказался рядом с ним в очереди у гардероба, после того как он отбил ладоши, поднявшись с места вместе со всем залом и бесконечно вызывая Якута.

– Якут в роли Пушкина – это для меня самое большое театральное потрясение в Москве! Да и для меня ли одного! – лихорадочно говорил он своей спутнице. – А Москву, как я уже понял, не просто потрясти.

   Но ему тоже суждено было потрясти Москву. Пусть не Москву, скептически искушенную и воспитанную совсем на других поэтах, но Москву, часто еще не прописанную в Москве, приезжую, которая укладывала асфальт, таскала тяжести, ворочала ломами, скалывала лед, белила стены, управляла кранами, строила новые станции метро, гостиницы и аэропорты.

   Я написал когда-то о рабочей молодежи: «А за девчоночьими замашками – / пара асадовских строк под кудряшками». Эдик, с которым мы тогда дружески общались, на меня обиделся. Но я же был озабочен не тем, что девчонки его читают, а тем, что им одним ограничиваются, не замечая рядом с собой, может быть, неузнанного Алешу Карамазова.

   Как-то я поселил у себя на даче молодого поэта по фамилии Петухов, отчисленного из Литинститута, уговорил ректора Сергея Есина восстановить его. Когда умер один из моих ближайших друзей и учителей в поэзии Владимир Соколов, я прилетел из США на похороны. Наскоро принял душ и переоделся. Садясь в машину, заметил, что Петухов совершенно индифферентно наблюдает за мной, вовсе не собираясь проститься с одним из лучших современных поэтов России.

– Ты что, не поедешь на похороны Соколова?

– А зачем? Я его лично не знал. Из стихов кое-что, правда, попадалось. Но это всё дела вашего поколения, – вяло пожал плечами этот кандидат в гении, не понимая, что гении из ничего не вырастают.

   Из госпиталя Асадов решил послать свои стихи К.И. Чуковскому. До войны Эдик прочитал его статью о переводах Анны Радловой из Шекспира и убедился, что автор веселых детских книжек еще и жесткий и зубастый критик. «Статья была настолько умной, едкой и беспощадной, что от бедной переводчицы, я думаю, остались лишь туфли да прическа». Ответ пришел почти через месяц:

«Дорогой Эдуард Аркадьевич! (Это я-то Эдуард Аркадьевич, в мои двадцать лет!)

…От души благодарю Вас за письмо и за доверие. Однако же сразу должен предупредить, что, оценивая стихи, не кривлю душой и не стараюсь «подсластить пилюлю», как бы ни была она горька. Тем более с Вами. Тут я считал бы это просто кощунственным».

   Ну а дальше, после такого «предупредительного грома», блеснула и молния. От посланных мною стихов остались, пожалуй, только моя фамилия и даты. <…>

   Самым же неожиданным был вывод: «…Однако, несмотря на всё сказанное выше, с полной ответственностью могу сказать, что Вы – истинный поэт. Ибо у вас есть то подлинное поэтическое дыхание, которое присуще только поэту! Желаю успехов. К. Чуковский».

   Асадов никогда не оправдывал сталинских преступлений, но тяжело переживал распад СССР, когда вдруг всё пошло на продажу: «Скажи мне: что с тобой, моя страна? К какой сползать нам новой преисподней, Когда на рынках продают сегодня Знамена, и кресты, и ордена?!»

   Я сделал оплошность, не включив стихи Асадова в антологию «Строфы века», и дал ему слово исправить эту ошибку. «Без меня народ неполный» – сказано у Андрея Платонова. Так и без Асадова была бы неполной антология русской поэзии.

                                           Е. Евтушенко