Вера Полозкова

об авторе

страницы  1 2

Из книги «Фотосинтез»:

Или даже не бог, а какой-нибудь его зам...

Или даже не бог, а какой-нибудь его зам

поднесет тебя к близоруким своим глазам

обнаженным камушком, мертвым шершнем

и прольет на тебя дыхание, как бальзам,

настоящий рижский густой бальзам,

и поздравит тебя с прошедшим

- с чем прошедшим?

- со всем прошедшим.

Покатает в горсти, поскоблит тебя с уголка –

кудри слабого чаю

лоб сладкого молока

беззащитные выступающие ключицы

скосишь книзу зрачки – плывут себе облака,

далеко под тобой, покачиваясь слегка

больше ничего с тобой

не случится

- Ну привет, вот бог, а я его генерал,

я тебя придирчиво выбирал

и прибрал со всем твоим

барахлишком

человеческий, весь в прожилочках, минерал,

что-то ты глядишь изумленно слишком

будто бы ни разу

не умирал…

Вот когда мы бухали, плакали или грызлись...

Вот когда мы бухали, плакали или грызлись -

Выделялось какое-то жизненно важное вещество.

Нам казалось, что это кризис.

На деле, кризис -

Это ни страдать, ни ссориться, ничего.

Раньше было мало ответов; теперь не стало самих вопросов.

Мониторы, турбины, кнопочки вправо-влево, вперед-назад.

Как все это заставить летать, отбросив

Смысл жизни, которому — здравствуйте, друг Иосиф, -

Ни прислать ребяток,

ни сунуть денег,

ни приказать?

От меня до тебя

От меня до тебя

Расстояние, равное лучшей повести

Бунина; равное речи в поиске

Формулы; равное ночи в поезде

От Пiвденного до Киевского вокзала.

Расстояние, равное «главного не сказала».

Я много езжу и наедаюсь молчаньем досыта.

Мне нравится быть вне адреса и вне доступа.

Я представляю тебя, гундосого,

В царстве бутылок, шторок, железных прутьев, -

Спящим в купе, напротив.

Это, собственно, все, что есть у меня живого и настоящего.

Ни почтового ящика, столь навязчивого, ни вящего

Багажа; я передвигалась бы, будто ящерка

Век, без точки прибытия, в идеале.

Чтобы стук и блики на одеяле.

Это суть одиночества, сколь желанного, столь бездонного.

Это повод разоблачиться донага,

Подвести итоги посредством дольника,

Ехать, слушать колеса, рельсы, частоты пульса.

Чтобы ты прочел потом с наладонника

И не улыбнулся.

Чтобы ты прочел, заморгав отчаянно, как от острого,

От внезапного, глаз царапнувшего апострофа,

Как в je t’aime.

Расстояние как от острова и до острова,

Непригодных ни для рыбалок, ни для охот.

Все маршруты лежат в обход.

Это мир заменяемых

Это мир заменяемых; что может быть смешней твоего протеста.

Поучись относиться к себе как к низшему

Из существ; они разместят чужой, если ты не пришлешь им текста.

Он найдет посговорчивей, если ты не перезвонишь ему.

Это однородный мир: в нем не существует избранных – как и лишних.

Не приходится прав отстаивать, губ раскатывать.

Ладно не убедишь – но ты даже не разозлишь их.

Раньше без тебя обходились как-то ведь.

Миф о собственной исключительности, возникший

Из-за сложной организации нервной деятельности.

Добрый Отче, сделал бы сразу рикшей

Или человеком, который меняет пепельницы.

Что тебе рассказать? Не город, а богадельня...

Что тебе рассказать? Не город, а богадельня.

Всякий носит себя, кудахтая и кривясь.

Спорит ежеутренне, запивает еженедельно,

Наживает долги за свет, интернет и связь.

Моя нежность к тебе живет от тебя отдельно,

И не думаю, что мне стоит знакомить вас.

В моих девочках испаряется спесь и придурь,

Появляется чувство сытости и вины.

Мои мальчики пьют, воюют и делят прибыль –

А всё были мальчишки, выдумщики, вруны;

Мое сердце решает, где ему жить, и выбор,

Как всегда, не в пользу твоей страны.

Мне досталась модель оптического девайса,

Что вживляешь в зрачок – и видишь, что впереди.

Я душа молодого выскочки-самозванца,

Что приходит на суд нагая, с дырой в груди,

«нет, не надо все снова, Господи, Господиии».

Бог дает ей другое тело – мол, одевайся,

Подбирай свои сопли и уходи.

Если все дается таким трудом...

Если все дается таким трудом, — сделай сразу меня одной из седых гусынь, промотай меня и состарь.

Чтобы у меня был надменный рот, и огромный дом, и красивый сын, и безмолвная девочка-секретарь.

Чтобы деньги, и я покинула свой Содом, и живу где лазурь и синь, покупаю на рынке яблоки и янтарь.

Слушай, правда, ни беззаботности детской нет, ни какой-нибудь сверхъестественной красоты — вряд ли будет, о чем жалеть.

Я устала как черт, — а так еще сорок лет, потребителем и разносчиком суеты, ездить, договариваться, болеть;

Тело, отключенное от соблазнов, и темный плед, и с балкона горы, и Ты, — и Ты можешь это устроить ведь?

Да, я помню, что отпуска не разрешены, что Ты испытатель, я полигон, каждому по вере его, не по

Степени износа; ну вот и рвемся, оглушены, через трубы медные, воды темные и огонь; а билет на экспресс, слабо?

Я проснусь на конечной, от неожиданной тишины, и безропотно освобожу вагон,

Когда поезд пойдет в депо.

Увы, но он непоколебим и горд...

Увы, но он непоколебим

И горд. Во взгляде его сердитом

Читаю имя свое петитом

И чуть заметное «мы скорбим».

Мы снова жанрами не сошлись:

Он чинит розги, глядит серьезней, -

Но брюхом вниз из-за чьих-то козней

На сцену рушится с бранью поздней

И обрывает кусок кулис.

Он зол, и мутны его белки.

Он хочет к той, из отеля «Плаза».

Она мила и голубоглаза

И носит розовые чулки.

А я должна быть поражена,

Сидеть и плакать в рукав, конечно,

Но я смотрю на него так нежно,

Как смотрит будущая жена.

Его – брюзглива, а зять прохвост

И хам; из окон одни трущобы.

Он ненавидит меня – еще бы –

За отражение южных звезд

В глазах, усмешку на уголок,

То, что меня узнают без грима

И то, что я, к сожаленью, прима

И никогда не ношу чулок.

Я ноль. Я дырочка в номерке.

Но – буду профилем на монете.

А он останется в кабинете

С куском кулисы в одной руке.