Екатерина Михайлова

(Ракель Напрочь, kaitana)

об авторе

    Лирические стихи о любви и жизни

 

 

Функция обмена короткими сообщениями

 

И пускай с другими всё перепутано,

зыбко, и недосказано, и непрочно.

Просыпаясь, он пишет ей "доброе утро".

Засыпая, пишет – "спокойной ночи".

 

Больше ничего, ни звонков ни писем.

Ни тем более встреч на аллее в парке.

Был бы набожен – за неё молился бы,

Был бы побогаче – дарил подарки.

 

Её кровь течёт у него под кожей.

У неё словечки его, привычки.

Это всё что он теперь дать ей может,

всё что ей принимать от него прилично.

 

Он всегда соблюдает свои законы.

Он ни словом ни телом её не греет.

Но становятся ночи её спокойнее,

но становится утро – чуть-чуть добрее.

 

 

 

Опасные связи

 

Мы могли родиться в Галантном веке,

танцевать в огромных холодных залах;

заменить друг друга нам было б некем –

мы и так-то слишком с тобой азартны,

мы и здесь-то, видишь, горды не в меру…

Ты бы поверял мне свои победы,

я же отвергала бы кавалеров –

всех! – во время важной с тобой беседы.

 

Мастера трагического накала,

сколько смелых сказок из слов мы свили,

сколько б мы разбили с тобой бокалов

и сердец бы сколько с тобой разбили!

Прикрывая страхи свои - цинизмом,

мы и там бы жизнь прожигали даром,

пряча куртуазную переписку

под широким пологом будуаров.

 

И потом, в какой-нибудь из Венеций,

на иссиня-чёрном, как сон, канале,

ты бы сам доверил мне своё сердце

и спросил бы, - что это между нами?

Ты бы стал впервые со мною нежен, -

я бы оскорбительно рассмеялась:

«Между нами, друг мой? Игра, конечно»,

пожелав увидеть слепую ярость.

 

...Ты ушёл бы тихо, ушёл без злобы,

ты бы снова вспомнил свои уменья,

взглядом ослепительным исподлобья

заставляя биться сердца сильнее.

Я б, сомкнув устало под утро веки,

поняла, что главного – не сказала…

 

Мы могли родиться в Галантном веке,

танцевать в огромных холодных залах.

 

 

Варианты

 

Ну да, вариантов судеб у нас навалом.

Она могла быть женщиной-карнавалом -

то в танец бросаться, то поступь чеканить чинно,

скрываясь за разными масками и мужчинами.

 

Сражая мир красотой, не берущей пленных,

она могла быть женщиной-гобеленом -

бросать из журналов глянцевых, будто с трона,

нездешние взгляды; смотри на меня, не тронь, мол.

 

Она могла быть женщиной-мелодрамой -

с причудливой и прекрасной душевной раной,

к которой каждому радостно приложиться;

словесные вальсы, словесное джиу-джитсу.

 

Но осень пришла, и хлынула горлом осень,

и всё, что ей нужно - удариться трижды оземь

и молнией в лес метнуться, где каждой ночью

он верности учит -

бессонной, горячей, волчьей.

 

 

Там, где сошлись деревья...

 

Там, где сошлись деревья в лесную секту, в чаще глухой, где есть чего опасаться,

встретить нетрудно Железного Дровосека, - если вы там сумеете оказаться;

там, где ни ветра, ни васильков, ни маков, где человеку жить никакого проку,

циник холодный, рубящий правду-матку, в чаще лесной пробивает себе дорогу.

 

Даже медведи его стороной обходят, слыша сквозь чащу кровь леденящий скрежет,

если идёт охота - конец охоте, каждому ясно - такой без ножа зарежет;

вот и идёт он лесом, кусок железа, взглядом одним валя вековые сосны,

добрый десяток верных холодных лезвий в редкий полуденный час отражают солнце.

 

А по утрам растворяется без остатка - сон вспоминаем, если проснуться рано, -

та, что глядит и глядит на него без страха, не опасаясь приподнимать забрало.

Так и идёт, весь дрожа от птичьего меццо, - будто бы в уши вонзаемые рапиры;

просто он весь целиком состоит из сердца,

просто он слишком живой для этого мира.

 

 

Ревность

 

Хочешь делить с ним победы и поражения?

Значит, узлом завяжись, тренируй волю.

Амулеты мои снимая с его шеи,

чувствуй их тяжесть приятную, тонкое жжение;

помни, что где бы вы ни были –

вас не двое.

 

Полюби его, чтобы соседи стучали и шкалил счётчик,

отнеси на площадь любовь свою развесистую, как знамя.

"Мой, он мой" - повторяй это чаще,

артикулируй чётче,

только в каждом его поцелуе - десяток моих пощёчин,

в каждой случайной фразе -

десяток моих признаний.

 

Не смотри, не вари для меня отворотных зелий,

со стволами не стой до рассвета, не жди вора.

Стань с ним пеплом, упади в землю, прорасти семенем,

расцвети, принеси плоды, поделись со всеми, -

 

и тогда у нас, может, и будет тема

для разговора.

 

 

Тот, который

 

Тот, который

не поворачивает головы,

если слышит – а он-то слышит, – мой тихий шуршащий шаг,

тот, которого лучше было бы звать на «Вы»,

тот, который не станет в одежде скрывать ножа –

он и сам весь оружие, весь беда, –

он выходит ко мне на танец в огромный холодный зал;

как мы чертим круги, – о, вынеси нас вода,

посмотрите на нас, имеющие глаза.

 

До утра, до утра свет не гаснет в моём дому,

до утра кто-то бьёт и бьёт во мне в медный гонг.

Тот, на которого взгляда не подниму,

если услышу – а я-то слышу, как ходит, ходит, да всё кругом,

я руками держу затворы – чур меня, чур,

я кружу по комнатам, пальцы скрещиваю во тьме;

он же слышит, слышит, как я для него молчу,

как никто, он умеет молчать в ответ.

 

Людям кажется – ходим окольными тропами,

ездим по городам;

это танец – странный и долгий, медленный, круговой.

Тот, которого, может, и не было никогда –

может, я загляделась в небо над головой,

и пошла она кругом? –

тот, у которого каждый жест

для меня открыт, – как всегда, попадает в такт;

раз, и два, и три, и четыре, и пять, и шесть,

и пускай будет так.

Пускай просто будет

так.

 

 

Картина мира

 

Чтобы знать об этом,

не нужно ехать в Тибет

и в научных журналах читать миллион статей.

 

Мир - не плоский, нет.

И не держится на тебе.

Это - шар, который вращается

в пустоте.

 

 

Мне кажется...

 

Мне кажется - когда я переживу

весь белый шум и мёртвую тишину,

твоё молчание, крепкое, как броня,

твоё отсутствие у меня,

гудки в телефонной трубке, пустой вокзал, -

мир будет другим - но будет - в моих глазах.

 

Мне скажут - мало ли так разбивали морд?

Меня по кускам соберут, отнесут в ремонт

и бросят - "ладно, хватит тебе, не ной"

шурупам, цветным осколкам, что были мной,

которой не протянуть без тебя и дня.

И мастер вздохнёт и примется за меня.

 

И будет другое лето и год другой,

и будет новый асфальт под твоей ногой,

другая осень, зима другая, весна,

а ты уезжай - будет лучше тебе не знать,

 

кто после встанет с ледяного стола,

отплёвываясь от пыли и от стекла.

 

 

Так бывает...

 

Так бывает:

смотришь – и хочется подойти

и коснуться рукой руки, а потом – лица,

приложить ему палец к губам, чтобы он затих,

за собой увести в какой-нибудь тайный сад,

оплести лозой, на груди его замереть,

уронить ладонь на бронзовое плечо

и сказать такое, чтоб было о чём жалеть,

и всё сделать, чтобы было жалеть о чём -

чтобы было потом никому ничего не жаль,

чтобы новая линия нам на ладонь легла.

 

А смотрю на тебя –

и хочется убежать,

позабыть своё имя, выкинуть зеркала,

замолчать, оборвав все связи и провода,

и с обритой башкой до самых последних дней

танцевать на широкой площади под тамтам -

в одеянии странном,

в незнакомой стране.

Февраль

Там, где вчера ещё плавило, жгло, кипело -

лёд звенит, свистит в отверстиях ветер.

Выбирайся - из проруби этой, из горки пепла;

поздно делать вид, что ты ничего не заметил.

Можешь ставить рядом "предательство" и "февральский",

в строчку вбивая весь этот дым коромыслом, -

да хотя бы ради аллитераций,

не говоря о том, чтобы ради смысла.

Скользко, но из руки вырываешь руку.

Рвётся, бьётся, корёжится всё, что тонко;

доставая чернила, вчерашнему другу

не проткнуть бы пером барабанную перепонку.

Another Brick In The Wall

Человек каждый день поднимается, как на бой.

Человек каждый день поднимается, как на сцену.

Человек очень занят –

он между собой

и ещё одним человеком возводит стену.

Выше стены Китайской,

Китайской стены длинней.

Птица не перелетит,

не перелезет ящер.

Ласточкиного гнезда не совьют на ней,

и оставят надежду всяческие входящие.

За кирпичом кирпич, за плитой плита.

Без обеда, без ужина и без чая.

Смотри, человек, - я любил тебя так и так,

я вот так, и так, и так тебя не прощаю.

Хоть бы одна бойница, одно окно,

хоть бы свободный вечер -

майский, ветреный и бесценный...

Человек говорит: мне давно уже всё равно.

Мне не больно.

Мне просто нравится строить стены.

А там, на благословенной твоей стороне,

столько прекрасных мест, -

что же ты тянешь вожжи?

Человек стоит, прислонился щекой к стене.

Человек другой никуда не уходит тоже.

Observing Position

Кто друг за другом летит на смазанных лыжах,

кто вместе поёт, танцует и кормит котиков.

А мы, хоть о стену бейся, не станем ближе:

вся наша свобода –

точнее настроить оптику.

Кто вместе бежит по кругу, всегда по кругу,

кто из постели выходит – мужьями, жёнами.

А мы – только наблюдатели друг за другом;

беспомощные, немые,

заворожённые.