Евгений Евтушенко

об авторе

страницы  1 2 3

   Лирические стихи о любви и жизни

Ирония

Двадцатый век нас часто одурачивал.

Нас, как налогом, ложью облагали.

Идеи с быстротою одуванчиков

от дуновенья жизни облетали.

И стала нам надежной обороною,

как едкая насмешливость – мальчишкам,

не слишком затаенная ирония,

но, впрочем, обнаженная не слишком.

Она была стеной или плотиною,

защиту от потока лжи даруя,

и руки усмехались, аплодируя,

и ноги усмехались, маршируя.

Могли писать о нас, экранизировать

написанную чушь – мы позволяли,

но право надо всем иронизировать

мы за собой тихонько оставляли.

Мы возвышались тем, что мы презрительны.

Все это так, но если углубиться,

ирония, из нашего спасителя

ты превратилась в нашего убийцу.

Мы любим лицемерно, настороженно.

Мы дружим половинчато, несмело,

и кажется нам наше настоящее

лишь прошлым, притворившимся умело.

Мы мечемся по жизни. Мы в истории,

как Фаусты, заранее подсудны.

Ирония с усмешкой Мефистофеля,

как тень, за нами следует повсюду.

Напрасно мы расстаться с нею пробуем.

Пути назад или вперед закрыты.

Ирония, тебе мы душу продали,

не получив за это Маргариты.

Мы заживо тобою похоронены.

бессильны мы от горького познанья,

и наша же усталая ирония

сама иронизирует над нами.

Киоск звукозаписи

       _{Памяти В. Высоцкого}

Бок о бок с шашлычной,

                    шипящей так сочно,

киоск звукозаписи

                 около Сочи.

И голос знакомый

                с хрипинкой несется,

и наглая надпись:

                 "В продаже - Высоцкий".

Володя,

      ах, как тебя вдруг полюбили

Со стереомагами

               автомобили!

Толкнут

       прошашлыченным пальцем кассету,

И пой,

      даже если тебя уже нету.

Торгаш тебя ставит

                  в игрушечке-"Ладе"

Со шлюхой,

          измазанной в шоколаде,

и цедит,

        чтоб не задремать за рулем:

"А ну-ка Высоцкого мы крутанем!"

Володя,

       как страшно

                  меж адом и раем

крутиться для тех,

                 кого мы презираем!

Но, к нашему счастью,

                   магнитофоны

Не выкрадут

          наши предсмертные стоны.

Ты пел для студентов Москвы

                          и Нью-Йорка,

Для части планеты,

                чье имя - "галерка".

И ты к приискателям

                  на вертолете

Спускался и пел у костров на болоте.

Ты был полу-Гамлет и полу-Челкаш.

Тебя торгаши не отнимут.

                        Ты наш...

Тебя хоронили, как будто ты гений.

Кто - гений эпохи. Кто - гений мгновений.

Ты - бедный наш гений семидесятых

И бедными гениями небогатых.

Для нас Окуджава

                был Чехов с гитарой.

Ты - Зощенко песни

                 с есенинкой ярой,

И в песнях твоих,

                 раздирающих душу,

Есть что-то

          от сиплого хрипа Хлопуши!

...Киоск звукозаписи

                   около пляжа.

Жизнь кончилась.

             И началась распродажа.

Я разлюбил тебя...

Я разлюбил тебя... Банальная развязка.

Банальная, как жизнь, банальная, как смерть.

Я оборву струну жестокого романса,

гитару пополам — к чему ломать комедь!

Лишь не понять щенку — лохматому уродцу,

чего ты так мудришь, чего я так мудрю.

Его впущу к себе — он в дверь твою скребется,

а впустишь ты его — скребется в дверь мою.

Пожалуй, можно так с ума сойти, метаясь...

Сентиментальный пес, ты попросту юнец.

Но не позволю я себе сентиментальность.

Как пытку продолжать — затягивать конец.

Сентиментальным быть не слабость — преступленье,

когда размякнешь вновь, наобещаешь вновь

и пробуешь, кряхтя, поставить представленье

с названием тупым «Спасенная любовь».

Спасать любовь пора уже в самом начале

от пылких «никогда!», от детских «навсегда!».

«Не надо обещать!» — нам поезда кричали,

«Не надо обещать!» — мычали провода.

Надломленность ветвей и неба задымленность

предупреждали нас, зазнавшихся невежд,

что полный оптимизм — есть неосведомленность,

что без больших надежд — надежней для надежд.

Гуманней трезвым быть и трезво взвесить звенья,

допрежь чем их надеть,— таков закон вериг.

Не обещать небес, но дать хотя бы землю.

До гроба не сулить, но дать хотя бы миг.

Гуманней не твердить «люблю...», когда ты любишь.

Как тяжело потом из этих самых уст

услышать звук пустой, вранье, насмешку, грубость,

и ложно полный мир предстанет ложно пуст.

Не надо обещать... Любовь — неисполнимость.

Зачем же под обман вести, как под венец?

Виденье хорошо, пока не испарилось.

Гуманней не любить, когда потом — конец.

Скулит наш бедный пес до умопомраченья,

то лапой в дверь мою, то в дверь твою скребя.

За то, что разлюбил, я не прошу прощенья.

Прости меня за то, что я любил тебя.

  1966

Нет лет

                 _{Светлане Харрис}

«Нет

     лет...» —

вот что кузнечики стрекочут нам в ответ

на наши страхи постаренья

и пьют росу до исступленья,

вися на стеблях на весу

с алмазинками на носу,

и каждый —

крохотный зелененький поэт.

«Нет

     лет...» —

вот что звенит,

как будто пригоршня монет,

в кармане космоса дырявом горсть планет,

вот что гремят, не унывая,

все недобитые трамваи,

вот что ребячий прутик пишет на песке,

вот что, как синяя пружиночка,

чуть-чуть настукивает жилочка

у засыпающей любимой на виске.

Нет

     лет.

Мы все,

впадая сдуру в стадность,

себе придумываем старость,

но что за жизнь,

когда она — самозапрет?

Копни любого старика

и в нем найдешь озорника,

а женщины немолодые —

все это девочки седые.

Их седина чиста, как яблоневый цвет.

Нет

     лет.

Есть только чудные и страшные мгновенья.

Не надо нас делить на поколенья.

Всепоколенийность —

вот гениев секрет.

Уронен Пушкиным дуэльный пистолет,

а дым из дула смерть не выдула

и Пушкина не выдала,

не разрешив ни умереть,

ни постареть.

Нет

     лет.

А как нам быть,

          негениальным,

но все-таки многострадальным,

чтобы из шкафа,

          неодет,

с угрюмым грохотом обвальным,

грозя оскалом тривиальным,

не выпал собственный скелет?

Любить.

Быть вечным во мгновении.

Все те, кто любят,—

это гении.

Нет

     лет

для всех Ромео и Джульетт.

В любви полмига —

полстолетия.

Полюбите —

не постареете —

вот всех зелененьких кузнечиков совет.

Есть

     весть,

и не плохая, а благая,

что существует жизнь другая,

   но я смеюсь,

           предполагая,

что сотня жизней не в другой, а в этой есть

и можно сотни раз отцвесть

и вновь расцвесть.

Нет

     лет.

Не сплю,

хотя давно погас в квартире свет

и лишь поскрипывает дряхлый табурет:

«Нет

     лет...

         нет

             лет...»

  1992

Нежность

Разве же можно,

чтоб все это длилось?

Это какая-то несправедливость...

Где и когда это сделалось модным:

"Живым - равнодушье,

          внимание - мертвым?"

Люди сутулятся,

               выпивают.

Люди один за другим

                    выбывают,

и произносятся

       для истории

нежные речи о них -

            в крематории...

Что Маяковского жизни лишило?

Что револьвер ему в руки вложило?

Ему бы -

     при всем его голосе,

внешности -

      дать бы при жизни

хоть чуточку нежности.

Люди живые -

      они утруждают.

Нежностью

     только за смерть награждают.

Две любви

То ли все поцелуи проснулись, горя на губах.

То ли машут дворы рукавами плакучих рубах

Убеждая меня белой ночью, дразняще нагой,

от любви дорогой не ходить за любовью другой.

То ли слишком темно на душе,

                                          То ли слишком светло,

То ли белая ночь, то ли ангельское крыло.

Страшно жить без любви, но страшнее, когда две любви

Вдруг сойдутся, как будто в тумане ночном корабли.

Две любви - то ли это в подарок с опасным избыдком дано,

То ли это беда пригнет молнией ночью в окно

Рассекая кровать раскаленным клинком попалам,

Драгоценные некогда письма сжигая как жлам.

Две любви - то ли это любовь, то ли это война,

Две любви невозможны - убийцею станет одна,

Две любви, как два камня скорее утянут на дно,

Я боюсь полюбить, потому что люблю, и давно.

Ольховая сережка

Уронит ли ветер

в ладони сережку ольховую,

начнет ли кукушка

сквозь крик поездов куковать,

задумаюсь вновь,

и, как нанятый, жизнь истолковываю

и вновь прихожу

к невозможности истолковать.

Себя низвести

до пылиночки в звездной туманности,

конечно, старо,

но поддельных величий умней,

и нет униженья

в осознанной собственной малости -

величие жизни

печально осознанно в ней.

Сережка ольховая,

легкая, будто пуховая,

но сдунешь ее -

все окажется в мире не так,

а, видимо, жизнь

не такая уж вещь пустяковая,

когда в ней ничто

не похоже на просто пустяк.

Сережка ольховая

выше любого пророчества.

Тот станет другим,

кто тихонько ее разломил.

Пусть нам не дано

изменить все немедля, как хочется,-

когда изменяемся мы,

изменяется мир.

И мы переходим

в какое-то новое качество

и вдаль отплываем

к неведомой новой земле,

и не замечаем,

что начали странно покачиваться

на новой воде

и совсем на другом корабле.

Когда возникает

беззвездное чувство отчаленности

от тех берегов,

где рассветы с надеждой встречал,

мой милый товарищ,

ей-богу, не надо отчаиваться -

поверь в неизвестный,

пугающе черный причал.

Не страшно вблизи

то, что часто пугает нас издали.

Там тоже глаза, голоса,

огоньки сигарет.

Немножко обвыкнешь,

и скрип этой призрачной пристани

расскажет тебе,

что единственной пристани нет.

Яснеет душа,

переменами неозлобимая.

Друзей, не понявших

и даже предавших,- прости.

Прости и пойми,

если даже разлюбит любимая,

сережкой ольховой

с ладони ее отпусти.

И пристани новой не верь,

если станет прилипчивой.

Призванье твое -

беспричальная дальняя даль.

С шурупов сорвись,

если станешь привычно привинченный,

и снова отчаль

и плыви по другую печаль.

Пускай говорят:

«Ну когда он и впрямь образумится!»

А ты не волнуйся -

всех сразу нельзя ублажить.

Презренный резон:

«Все уляжется, все образуется...»

Когда образуется все -

то и незачем жить.

И необъяснимое -

это совсем не бессмыслица.

Все переоценки

нимало смущать не должны,-

ведь жизни цена

не понизится

и не повысится -

она неизменна тому,

чему нету цены.

С чего это я?

Да с того, что одна бестолковая

кукушка-болтушка

мне долгую жизнь ворожит.

С чего это я?

Да с того, что сережка ольховая

лежит на ладони и,

  словно живая,

          дрожит...

А снег идет...

А снег идет, а снег идет,

И все вокруг чего-то ждет...

Под этот снег, под тихий снег,

Хочу сказать при всех:

"Мой самый главный человек,

Взгляни со мной на этот снег -

Он чист, как то, о чем молчу,

О чем сказать хочу".

Кто мне любовь мою принес?

Наверно, добрый Дед Мороз.

Когда в окно с тобой смотрю,

Я снег благодарю.

А снег идет, а снег идет,

И все мерцает и плывет.

За то, что ты в моей судьбе,

Спасибо, снег, тебе.

Всегда найдется женская рука

Всегда найдется женская рука,

чтобы она, прохладна и легка,

жалея и немножечко любя,

как брата, успокоила тебя.

Всегда найдется женское плечо,

чтобы в него дышал ты горячо,

припав к нему беспутной головой,

ему доверив сон мятежный свой.

Всегда найдутся женские глаза,

чтобы они, всю боль твою глуша,

а если и не всю, то часть ее,

увидели страдание твое.

Но есть такая женская рука,

которая особенно сладка,

когда она измученного лба

касается, как вечность и судьба.

Но есть такое женское плечо,

которое неведомо за что

не на ночь, а навек тебе дано,

и это понял ты давным-давно.

Но есть такие женские глаза,

которые глядят всегда грустя,

и это до последних твоих дней

глаза любви и совести твоей.

А ты живешь себе же вопреки,

и мало тебе только той руки,

того плеча и тех печальных глаз...

Ты предавал их в жизни столько раз!

И вот оно - возмездье - настает.

"Предатель!"- дождь тебя наотмашь бьет.

"Предатель!"- ветки хлещут по лицу.

"Предатель!"- эхо слышится в лесу.

Ты мечешься, ты мучишься, грустишь.

Ты сам себе все это не простишь.

И только та прозрачная рука

простит, хотя обида и тяжка,

и только то усталое плечо

простит сейчас, да и простит еще,

и только те печальные глаза

простят все то, чего прощать нельзя...